Я должен забыть об этом безумии. Я долже вернуться домой, к своей Стае, и довольствоваться тем, что я такой какой есть, - жалкая, слабая чайка."
Голос умолк, и Джонатан смирился. "Ночью - место чайки на берегу и отныне, - решил он, - я не буду ничем отличаться от других. Так буде лучше для всех нас."
Он устало оттолкнулся от темной воды и полетел к берегу, радуясь что успел научиться летать на небольшой высоте с минимальной затрато сил.
"Но нет, - подумал он. - Я отказался от жизни, отказался от всего чему научился. Я такая же чайка, как все остальные, и я буду летат так, как летают чайки". С мучительным трудом он поднялся на сто футов энергичнее замахал крыльями, торопясь домой.
Он почувствовал облегчение оттого, что принял решение жить, ка живет Стая. Распались цепи, которыми он приковал себя к колесниц познания: не будет борьбы, не будет и поражений. Как приятно перестат думать и лететь в темноте к береговым огням.
- Темнота! - раздался вдруг тревожный глухой голос. Чайки никогда не летают в темноте!
Но Джонатану не хотелось слушать. "Как приятно, - думал он. - Лун и отблески света, которые играют на воде и прокладывают в ночи дорожк сигнальных огней, и кругом все так мирно и спокойно..."
- Спустись! Чайки никогда не летают в темноте. Родись ты, чтоб летать в темноте, у тебя были бы глаза совы! У тебя была бы не голова а вычислительная машина! У тебя были бы короткие крылья сокола!
Там, в ночи, на высоте ста футов, Джонатан Ливингстон прищури глаза. Его боль, его решение - от них не осталось и следа.
Короткие крылья. Короткие крылья сокола!
Вот в чем разгадка! "Какой же я дурак! Все, что мне нужно - эт крошечное, совсем маленькое крыло; все, что мне нужно - это почт полностью сложить крылья и во время полета двигать одними тольк кончиками. Короткие крылья!"
Он поднялся на две тысячи футов над черной массой воды и, н задумываясь ни на мгновение о неудаче, о смерти, плотно прижал к тел широкие части крыльев, подставил ветру только узкие, как кинжалы концы, - перо к перу - и вошел в отвесное пике.
Ветер оглушительно ревел у него над головой. Семьдесят миль в час девяносто, сто двадцать, еще быстрее! Сейчас, при скорости сто соро миль в час, он не чувствовал такого напряжения, как раньше пр семидесяти; едва заметного движения концами крыльев оказалос достаточно, чтобы выйти из пике, и он пронесся над волнами, ка пушечное ядро, серое при свете луны.