Отель, в котором он жил, привлекал к себе всеобщее внимание, осаждаемый множеством посетителей, ловивших каждое слово причудливого хозяина, дороживших малейшим его вниманием. Даже его чудачества и причуды, на которые он был особенно щедр в это время, ничем не затрудняясь и ни над чем не задумываясь, принимались с полной благосклонностью, как одно из доказательств этой беспримерно своеобразной и привлекательной личности, по ее непосредственности, живости, остроумию, обширности и разносторонности познаний. Суворов в это время всех благословлял, — и это установилось само собою, так как обращавшиеся к нему искали его благословений, дорожили ими.
Оставив Прагу, Суворов вскоре же почувствовал себя настолько нездоровым, что вынужден был остановиться в Кракове. Не желая поддаваться болезни, он пробыл в Кракове несколько дней и отправился в Кобрин, где уже окончательно слег. Намереваясь пробыть в Кобрине 4 дня, он, тем не менее, так сильно расхворался, что пролежал там около 40 дней. Болезнь его началась сильнейшим кашлем, но затем осложнилась вередами[6] по всему телу. Болезнь быстро развивалась и осложнялась. Потеряв, наконец, всякое терпение, он обратился к содействию двух местных врачей. Болезнь, однако, все усиливалась. Ввиду этого остававшийся все время при Суворове князь Багратион уехал с донесением об этом Павлу I. Тот немедленно же прислал к Суворову сына его и лейб-медика Вейкарта. Суворов, однако, упорно отказывался систематически лечиться и есть скоромное (тогда был великий пост), говоря, что он – “солдат”. Доктор напомнил ему, что он генералиссимус. “Правда, – ответил Суворов, – но солдат с меня пример берет”.
В это время Павел относился к нему внимательно и милостиво. В Петербурге же подготовлялся триумф в честь генералиссимуса, о чем весть за вестью неслась в Кобрин.
Для Суворова были отведены комнаты в Зимнем дворце. В Гатчине должен встретить его флигель-адъютант с письмом от государя. Придворные кареты высылаются до Нарвы. Войска выстроить шпалерами по обеим сторонам улиц и далеко за заставою столицы. Они должны встретить генералиссимуса барабанным боем, криками “ура”, пушечной пальбою, при колокольном звоне. Вечером – иллюминация всей столицы.
Конечно, все эти “вести” действовали на Суворова существеннее лекарств Вейкарта, но, к прискорбию, все оказалось миражом... Когда силы Суворова несколько восстановились, его повезли в Петербург, но со всевозможными предосторожностями: крайне медленно; в лежачем положении, в дормезе[7], на перине, генералиссимуса, который и без того представлял теперь только тень прежнего Суворова, всегда подвижного, как ртуть.